Cловарь детства – книга, которую я сам хотел бы прочитать в своем детстве-отрочестве. Мне всегда хотелось узнать: как всё было в прошлом? Смотришь фильм. Вот комната, а за ней – что? Вот школьный класс, а за ним – что? Где узнать обо всей той жизни? В «Большой советской энциклопедии»? Там статьи про природу Аргентины, историю Никарагуа и творчество Налбандяна, а про советскую жизнь в «Большой советской энциклопедии» практически ничего нет.
Мне захотелось создать книгу о детстве, насыщенную не оценками, мнениями, штампами и клише, а информацией из первых рук. Встал вопрос: что со всем этим делать? Просто выписки? Но как их соединять? Здесь очередь за ордерами на пальто, а здесь — рукомойник. Здесь — игра в собачки-белочки, а здесь — досада по поводу начала войны: не успею в армию, без меня через две недели в Берлин войдут.
Идея пришла часа в четыре утра. Я встал и начал набрасывать список словарных статей. Вначале словарь задумывался как тоненькая брошюра, но за два с половиной месяца была подготовлена и издана энциклопедия объемом 550 страниц — столько накопилось информации. Тут же началась работа над вторым изданием.
Словарный принцип позволяет избежать иерархизации явлений по ценностной или иной заданной извне шкале. Ведь и сон, и впечатления от школы, и мечта, возникающая при чтении книги, — в равной степени феномены сознания, и не важно, что является их источником.
Мне кажется, знакомство со словарем было бы полезно как выстраивание мостика-посредника между непонимающим родителем и непонимающим ребенком.
Словарь детства — это концентрированный «всеобщий опыт» индивидуального детства. Главное в нем — это ощущение историчности, принципиальной различности, изменчивости детства у каждого поколения, в каждой местности, каждом дворе, каждом школьном классе, у каждого человека.
Пафос словаря — в отказе от установки на некую неизменность детства, одинаковость восприятия мира всеми детьми, связанную, вероятно, с возрастной физиологией. Всякое детство есть результат уникального столкновения ребенка с постоянно меняющимися культурно-историческими реалиями.
Смысл словаря в том, чтобы, узнавая что-то знакомое, увидеть и отличное, иное, не только чужое, но и даже чуждое читателю. Ведь это тоже детство, оно тоже есть, и оно прав? в своем бытии.
В словаре подробно описаны давно забытые атрибуты детства: мешочки для чернильниц, перочистки, чулки на резинках, галоши, бурки и муфточки, навсегда исчезнувший пуговичный футбол, игра «вашу зелень показать»... С другой стороны, даны статьи о приметах и предметах современного детства, неизвестных взрослым читателям. И выясняется, что вещи, которые, кажется, были всегда, появились в какое-то конкретное время.
Тщательно указываются год и место бытования той или иной реалии, возраст и пол ребенка (часики или ботинки у девочки и у мальчика — это разные вещи). Ибо нет абстрактного детства. Каждое детство — конкретно. От латинского concrescere — сращенный, спаянный, сжитый воедино из отдельных элементов. Словарь чем-то сродни таблице Менделеева, это своего рода периодическая система детства.
Индивидуальные образы детства частично соприкасаются, отдельные элементы в них совпадают, скрепляя разные поколения. И вот это ощущение изменчивости и неизменности, покоя и движения, приятия и отталкивания, узнаваемости и новизны и есть, наверное, мировоззренческий итог создания словаря.
Выбрать из словаря статьи для публикации – задача непростая: глаза буквально разбегаются. Поэтому мы решили поступить, как в детстве, – открыть книгу на первой попавшейся странице. В редакции «Первого сентября» («ПС») словарь, как и положено, открылся на букве «П».
Переодевание на физкультуру — смена форменной или иной одежды на специальную форму для занятий на уроке физкультуры; неотъемлемый элемент русского детства ХХ века.
...О 1970-х — 1980-х гг.: «Стыдились все мы понемногу, а то и помногу, собственного тела. Точнее, не столько тела, сколько белья. ...Все старались переодеться в темном закоулке раздевалки, скрючившись на низенькой скамейке, незаметно. Самые проворные умели ловко влезть в спортивки и только потом снять форменное платье. А уж совсем дальновидные еще дома умудрялись надеть поддевку — спортивную майку; помните, были такие жуткие, с вымпелом или футбольным мячом.
Я же всегда забывала о грядущем уроке физкультуры, о необходимости надеть майку, о мучительной экзекуции, когда нужно предъявить это всей женской половине класса и успеть при том, на случай войны компроматов, рассмотреть это чужое. Чтобы знать: мы все уравнены в своей обреченности. На это. На белье».
Песенник — принятое в 1970–1980 годах название девичьего альбома, важной составной частью которого являлись тексты песен; в более узком смысле песенник как вид девичьей тетрадной рукописности можно противопоставить анкете, личному дневнику, «пожеланнику».
О второй половине 1980-х – начале 1990-х гг.: «Песенники заводили очень рано, классе в четвертом. Тогда в песенниках были только песни, рисунки, частушки. В более старшем возрасте песенники содержали стихи о любви, о девичьей чести, о лжи и обмане парней, об уходящем детстве. Были также советы, законы любви, в которые мы верили и относились очень серьезно.
В песенниках были написаны также различные «Чихалки» (в какой день и во сколько чихнула), «Спотыкалки», «Значения дней встреч», значение угрин, значение поцелуев, к чему снятся парни, к чему горит лицо, значения взгляда, значения пожатия рук...»
Пиковая дама, вызывать пиковую даму — вид детской магически-игровой активности, широко распространенный в 1970-е — 1990-е годы.
О 1989 г.: «Когда я была маленькой, мы с сестрой были в пионерском лагере. И там мы вызывали всякую нечисть. Например, бабку-матерщинницу, домового... Но самое страшное было — вызывать пиковую даму. Черная нитка натягивалась во всю комнату, к ней привязывалась карта с пиковой дамой, на стол ставилось зеркало. Выключался свет и говорилось: «Ниточка, иголочка, красная звезда, пиковая дама, выйди к нам сюда». Потом должна была появиться пиковая дама и идти по ниточке. Когда она дойдет до конца, нужно было включить свет. Если она успевала спрыгнуть с ниточки, она могла кого-нибудь задушить. Мы всегда включали свет до того, как дама вообще появится на ниточке, потому что всем начинало что-то мерещиться».
Буканушка
О 1980-х годах в Шадринске: «Когда я была четырехлетней, у меня постоянно запутывались волосы, и мама говорила, что это Буканушка меня любит и запутывает волосы так, что невозможно распутать, приходится выстригать клок. Потом я подросла и перестала бояться Буканушку, а стала бояться Бабайку» (Ионина Ю., студентка).
Блокада, жизнь детей во время Ленинградской блокады
О мальчике в 1941–42 гг.: «С наступлением весны жить стало легче, начала прорастать зелень. Рвали лебеду, крапиву, варили из них суп. А еще за землей ходили. На Бадаевских складах она после пожара сладковатая была от сахара. А в районе Сосновки, где из-за диверсии был взорван состав с крахмалом, земля была крахмалом пропитана. Кисель варили из этой земли. Школьники Ленинграда целый год не учились, занятия возобновились в 1942 году. Из-за постоянных бомбежек уроки проходили в подвалах-бомбоубежищах» (Тимченко И. «Недетские воспоминания восьмилетнего блокадника»).
Вождь, игра «в вождей»
О 1923–1925 гг.: «Огромное распространение получила игра «в вождей». Один из мальчиков, созывая приятелей, говорит: «Будем записывать вождей». «Я — Ленин», — тут же добавляет он, чтобы обеспечить себе первенство. Другие торопливо выкрикивают: «Я — Троцкий», «Я — Рыков», «Я — Карл Маркс»... Неоспоримый приоритет Ленина вызывал ожесточенную борьбу за его роль в игре. Власть «вождя» в представлении ребенка была непререкаемо повелительной силой, способной вмешаться в ход любых событий. Как-то в игре в «паровоз» роль «паровоза» досталась одному маленькому мальчику, но счастье его продолжалось недолго. Двое старших детей остановили «паровоз» и отказались пропустить дальше. «Почему?» — спросила воспитательница. «Мы — Ленин и Троцкий», — важно ответили мальчики и стали выдавать пропуска, грозно покрикивая на подходящих к ним детей» (Балашов М. «Школа в российском обществе 1917–1927 гг»).
Война Великая Отечественная, жизнь детей во время ВОВ
О девочке 8—12 лет в Москве, 1941—1945 гг.: «Первого сентября 1941 года я пошла в школу в Миассе Челябинской области. В классе 60 детей: местные и эвакуированные. В классе стоит гул. Учительница сидит за столом, мысли ее далеко: только что она получила похоронку. Все время хочется есть. Хлеб в магазине только черный, клеклый, сырой и невкусный. Хорошо, у нас есть молоко: купили козу. Мама назвала ее Музой. Мама — городская театралка, плача, училась ее доить. Мы с бабушкой мечтали: когда кончится война, будем есть, сколько захотим, белого хлеба с повидлом. И вот наконец — Победа! Все ликуют на улицах. Военных в Москве качали на руках. Я поехала туда одна, надев лучшее платье и босоножки на деревянном ходу» (Иванова Л. «Только чтобы не было войны»).
Враг народа, детское восприятие
О школе в зауральском селе в 1937—38 гг.: «Не раз за зиму случалось: приходит учитель на урок и предлагает на такой-то странице учебника зачеркнуть такую-то фамилию. Мы, пятиклашки, были еще маловаты, чтобы осмысливать происходящее, и поэтому, кроме «вычеркнуть», «замазать», никак больше на события не реагировали» (Вологин А. «Крутые повороты»).
О 1937 годе: «Громом среди ясного неба стало известие, что среди высшего военного командования оказались предатели, заговорщики, фашистские шпионы, хотевшие свергнуть советскую власть и вернуть власть капиталистов. Об этом говорилось и писалось с горячим гневом, заражавшим всех. Гнев этот горячо бушевал и в нас, смешанный с радостью, что враги все же изловлены, армия очищена от предателей и остается по-прежнему сильной и непобедимой» (Гончаров Ю. «Борьба бессрочная»).
О 1937 годе: «Он извлек из портфеля обтрепанный учебник «История СССР», начал его торопливо листать. Нашел страницу. Текст на этой странице углом огибал поле, где когда-то был портрет командарма. Теперь на этом месте был густо заштрихованный лиловыми чернилами, пропитавшими страницу насквозь, кое-где продранный пером, беспросветный, как повязка слепца, квадрат. Это я сам сделал. Нам так велели в школе. И не только этот портрет» (Рекемчук А. «Товарищ Ганс»).
Детский дом
О 1970-х гг.: «В детских домах, даже самых лучших, дети пишут письма своим мамам, которых нет, и бросают письма в ящик, не надписав адреса, просто «Маме». И понимают, конечно, что это письмо не придет к маме. Но... а вдруг? И все-таки ребенок высказался, поговорил с мамой, рассказал то, что чужому не расскажешь...» (Воронкова Л. «Откуда берется книга»).
Клуб интернациональной дружбы (КИД)
О 1970-х гг.: «Девочка занялась борьбой за мир. По вечерам, накручивая челку на бигуди, она прислушивалась, не кинули ли империалисты в свои застенки какого-нибудь прогрессивного африканского деятеля. Если кинули — это была большая удача. Назавтра девочка приходила в школу пораньше, и с друзьями из КИДа они писали протест, а потом во время уроков ходили по классам, собирая подписи. Таким образом можно было прогулять все шесть уроков. Иногда в клуб прибегали парламентарии из классов, где ожидалась контрольная, и просили собрать у них подписи именно в этот момент. Никто из учителей не решался протестовать» (Коршунова Н. «А мама была еще хуже»).
Клятва, детские клятвы
О 1930-х гг.: «В школьные годы наша самая страшная клятва была: «Честно Ленина, честно Сталина, честно всех вождей»».
О 1997 годе: «Позднее я услышала от одной девочки выражение: «Клянусь копытами козла»» (Барашева Е., студентка).
Конский волос
О 1920-х гг.: «Чаще мы ходили купаться на «возморье» (так почему-то мы все это слово произносили). Милиция там не угрожала. Зато там была некая мифическая опасность: говорили, что в воде водится «конский волос». Это таинственное существо может незаметно проникнуть под кожу, а через тридцать три дня — доберется до сердца» (Шефнер В. «Петербуржские новеллы»).
Оккупация, жизнь детей во время оккупации
О мальчике 6—7 лет в псковской деревне в 1941 году: «Наступил канун нового, 1942, года. Детей и их родителей немцы пригласили на елку. Помню, родители сильно сомневались идти или нет, но дети так напирали... Елка поразила нас своим великолепием. Немецкий Дед Мороз вытаскивал заробевших ребятишек, и мы топали «валенцами» вокруг елки и пели песни. Потом Дед Мороз раздавал подарки: конфеты и печенье. Для нас роль конфет уже давно выполняли высушенные в русской печи ломтики сахарной свеклы, так что радости не было предела... 1 сентября я пошел в немецкую школу. Не помню, чему нас там учили. Запомнился только букварь с портретом Гитлера» (Миронов Б. «Скобаренок»).
О зиме 1941-го — осени 1943-го гг.: «Скотство «цивилизованных» немцев было неописуемым. На обочинах железной дороги стояли странные сооружения: скамейки со спинками, под каждой скамейкой — ров. Это были «ватерклозеты», то есть туалеты на воздухе. Немцы, не стесняясь, сидели на скамейках, часто с газетой в руках, оживленно беседовали. Иногда в руках у немца оказывалась губная гармошка, и он, не отрываясь от основного занятия, на ней играл. Нас, детей, это глубоко возмущало. Скоро у каждого умеющего бегать ребенка появилась рогатка. Стреляли из-под вагонов по голым задам фашистов «летками» – согнутыми вдвое гвоздями. Пока разъяренный немец натягивал брюки, ребят под вагонами и след простывал. Так мы отучили немцев от «ватерклозетов»» (Комарова Т. «Я – ребенок войны и оккупации»).
«Ответь за галстук!»
О Шадринске в 1946–47 гг.: «Было принято, схватив любого пионера за галстук, сказать: «Ответь за галстук!» И он должен был сказать: «Не тронь рабоче-крестьянскую кровь, она и так горяча: столько-то лет без Ильича!»» (Иовлева В. «Шадринск военной поры»).
О середине 1920-х гг.: «Отец хотел дотронуться до галстука. «Что это за тряпицу повесил?» — спросил он насмешливо. Колька неожиданно резко ударил его по руке и прямо-таки с визгом закричал: «Не тронь рабоче-крестьянскую кровь!» Отец усмехнулся: «Ежели рабоче-крестьянская, стало быть, моя кровь там тоже есть»» (Шилов А. «Мы были первыми»).
Очередь, дети в очереди
О 1946 годе в Москве: «Иногда разносился слух, что дают муку. Из воздуха мгновенно материализовывалась огромная очередь. Каждый старался привести как можно больше детей, мы переходили из рук в руки, наивная кассирша верила и всем давала талоны по количеству круглых стриженых голов, предъявляемых ей в маленькое фанерное окошко» (В. С. «Жизнь после войны»).
Песни-пародии
О 1942 годе: «Перед 7 Ноября наш класс стали готовить к торжественному вечеру. А между собой мы пели одни переделки: «Мы мирные люди, сидим на верблюде...», «По военной дороге шел калека безногий, а в кармане бутылка вина...»» (Сергеев А. «Альбом для марок»).
Пестунья
О девочке в XIX веке: «Непосредственной обязанностью девочки, начиная с 8 лет, была забота о младших братьях и сестрах. В бедных семьях девочки становились наемными няньками. Оплаты им не полагалось, хозяева должны были только кормить и поить. Поэтому кое-где в Поморье таких нянек называли «захлебенницы». С 8 лет девочки начинали получать небольшую плату» (Холодная В. «Пестунья»).
Петрушка-самоход
О Петербурге 1890 года: «В Вербное воскресенье толпа гуляк чуть не валит набок палатку с игрушками, где скачет на резинке лягушонок, ватный заяц поводит ушами и Петрушка-самоход ходит сам по доске» (Прилежаева М. «С берегов Медведицы»).
«Панночка померла»
О Кургане в середине 1970-х гг.: «Мы играем в «Панночка померла». «Панночка» лежит. Шесть участников. Четверо стоят по бокам, один – в голове, один – в ногах. Каждый подставляет два пальца под тело «панночки». Шепотом передают друг другу фразы: «Панночка померла. Будем ее хоронить. Пусть ее хоронят черти». После этого «панночку» поднимают на пальцах. Главное – не смеяться, говорить тихо» (Петрова Н., студентка).
«У Лукоморья», детские переделки
О 1930-х гг.: «Я ругаю и даже презираю себя за то, что не доношу пионервожатому на Юрку, который поет частушку: «Кто сказал, что Ленин умер, я вчера его видал: без порток, в одной рубахе, пятилетку догонял!» И еще: «У Лукоморья дуб срубили, златую цепь в Торгсин снесли, русалку паспорта лишили, а лешего сослали в Соловки. И вот теперь то место пусто, звезда там красная горит, и про вторую пятилетку сам Сталин сказки говорит». Видимо, в моем классовом сознании есть какие-то изъяны» (Лупанова И. «Минувшее проходит предо мною...»).
Чернильница-непроливайка
О 1950-х гг.: «Чернильница, хоть и называлась непроливайкой, постоянно заливала отведенный ей в ранце уголок. Девочки носили чернильницы в мешочках, привязанных к ручке портфеля с внешней стороны. Я же, скатываясь с ледяного бугра, лазая по заборам, постоянно должен был помнить о проклятье, которое носил за спиной. Вопрос «уже?» или «нет еще?» мучил меня по несколько раз в день» (Образцов А. «Чернильница»).
Школа
О Харькове в 1920-х гг.: «Классы не отапливались. Как-то нам объявили, что в школу будут пускать только тех, кто принесет с собой хоть одно полено. Бывало, идешь в школу, в одной руке сумка, а другой прижимаешь какую-нибудь дощечку» (Шмерлинг В. «Дочка»).
О 1942–44 гг.: «На большой перемене нам давали маленькие булочки, с детский кулачок, и мы, чтобы булки стали побольше, засовывали их в учебник, совали под парту и партой их давили. Получался широкий блин, хоть и тонкий, но зато плотный, так что вроде еда получалась увеличенного размера» (Лиханов А. «Мужская школа»).
Шкраб
О начале 1920-х гг.: «Слово «учитель» шибало в нос реформаторам чем-то старорежимным. И вот учителей перекрестили в «шкрабов» (школьных работников). Впрочем, шкрабы были вскоре заменены более благозвучными и не допускавшими иного толкования просвещенцами» (Любимов Н. «Неувядаемый цвет»).
Шпион, ловить шпионов
О девочке 6–8 лет в Москве в 1935–1937 гг.: «Как-то я прибежала домой вся встрепанная и закричала: «Мама, мне некогда! Мы ловим шпиона!» А все дело было в том, что какой-то дядька стоял в переулке и что-то срисовывал на синюю кальку. Родители были в ужасе, пытались меня вразумить, но очень осторожно» (Яхнина Ю. «Сказать правду»).
(Нет голосов) |