Препринт
- 6 ноября 2013
- просмотров 5449
Мир энциклопедий. 6 ноября 2013 года исполняется 120 лет со дня смерти
Петра Ильича Чайковского. См. ниже статью
Валерия Соколова о смерти композитора из готовящейся к изданию энциклопедии «П. И. Чайковский». Первоначально
опубликованов COLTA.RU. Издание — совместный проект Государственного института искусствознания (ГИИ) и Дома-музея Чайковского в Клину, в которое войдут статьи, освещающие все сферы биографии композитора и всё его творческое наследие (как музыкальное, так и литературное).
Кончина композитора в ночь на 25 октября / 6 ноября 1893 года (дальше приводятся даты по старому стилю. — Ред.) на 54-м году жизни — событие, глубоко потрясшее современников. Горечь невосполнимой утраты была усилена ощущением ее безвременности: ушел из жизни человек, полный творческих сил и планов, в зените славы и артистических успехов. Естественно, что причины и обстоятельства кончины Чайковского сразу же стали предметом повышенного общественного внимания.
Подробности трагического события детально освещались в прессе, активно муссировались устной молвой, а позднее нашли отражение в мемуарной литературе. Но с точными сведениями соседствовал и ряд противоречивых свидетельств, что привело к появлению самых нелепых слухов и гипотез. Некоторые из них настолько укоренились, что со временем стали претендовать на роль «истины в последней инстанции» (якобы скрывавшейся по вине родных Чайковского, советской власти и т.п.). Данные новейших исследований, однако, позволяют с большой долей определенности воссоздать картину последних дней жизни композитора, а также показать природу возникновения различных домыслов и доказать их несостоятельность.
С 10 октября 1893 года Чайковский находился в Петербурге в связи с подготовкой к первому исполнению Шестой симфонии (16 октября). Планируя уехать в Москву к 23 октября (на один из концертов Императорского русского музыкального общества), он временно поселился у М.И. Чайковского и В.Л. Давыдова, в квартире, снятой родными композитора незадолго до его приезда (угол Малой Морской и Гороховой улиц, д. № 13/8, кв. 21). Вся первая неделя пребывания в столице была занята репетициями с оркестром, а в свободные часы — помощью брату и племяннику в обустройстве квартиры. Дни после премьеры заполнялись общением с родственниками и друзьями, деловыми переговорами и перепиской, посещением театров и ресторанов.
В ночь с 20 на 21 октября, вернувшись с дружеского ужина из ресторана Лейнера (наиболее часто посещавшегося Чайковским), композитор почувствовал расстройство желудка. К утру оно обострилось, но было принято за обычное для Чайковского «недомогание», как правило, быстро проходившее. На этот раз состояние продолжало ухудшаться, самолечение результатов не дало, и к вечеру М.И. Чайковский вынужден был пригласить врача — друга семьи В.Б. Бертенсона. Не поставив окончательного диагноза, но убедившись в чрезвычайно опасном положении больного (беспрерывный понос и рвота, крайняя слабость, боли в груди и брюшной полости), доктор обратился за помощью к своему более опытному старшему брату, известному петербургскому медику Л.Б. Бертенсону, и по прибытии тот сразу констатировал у Чайковского азиатскую холеру в тяжелой (альгидной) стадии. К этому времени (около 23 часов) возникла непосредственная угроза жизни больного: начались судороги, посинение головы и конечностей, падение температуры. Самые энергичные меры (постоянное растирание тела усилиями нескольких человек, впрыскивание мускуса, камфары и другие средства, рекомендуемые медициной тех лет) были предприняты в течение ночи, но к утру 22 октября состояние Чайковского улучшилось. В это же утро о болезни композитора было сообщено в полицию (на следующий день в прессе появилось официальное извещение о заболевании Чайковского холерой).
Уехавшего из Петербурга и не принимавшего участия в дальнейшем лечении В.Б. Бертенсона сменили два других доктора — А.К. Зандер и Н.Н. Мамонов, поочередно дежурившие у постели больного между визитами лечащего врача, Л.Б. Бертенсона. Последний был встревожен развитием болезни — прекращением функционирования почек, но средство, считавшееся действенным в таких случаях, — теплую ванну — применить не решался ввиду суеверного страха Чайковского и его родных: мать композитора умерла от холеры и скончалась именно во время принятия ванны. Все другие способы лечения результата не принесли, и если еще 22 октября Чайковский считал себя спасенным, то уже на следующее утро в его моральном состоянии обозначился перелом: он перестал верить в возможность выздоровления. Уремия (бездеятельность почек) вела к неизбежному последствию — постепенному отравлению крови. Кроме того, наступил паралич деятельности кишечника: продолжавшийся понос сделался непроизвольным, больной все больше слабел. 24 октября положение стало настолько критическим, что врачи наконец дважды прибегли к теплой ванне. Но и это средство кардинального действия не возымело. В течение дня Чайковский неоднократно впадал в забытье, бредил; к вечеру стал замедляться пульс и затруднилось дыхание. После 22 часов состояние больного было признано безнадежным. Почти не приходя в сознание, в результате отека легких и ослабления сердечной деятельности композитор скончался 25 октября в 3 часа 15 минут. Свидетелями его последних минут стали братья, М.И. и Н.И. Чайковские, племянник Давыдов и врач Мамонов.
Утром этого же дня ряд газет напечатал короткие сообщения о смерти Чайковского. В квартире, где он умер, при соблюдении дезинфекционных мер с 14 часов был открыт доступ к телу покойного, находившемуся в открытом гробу. В течение дня поток посетителей постоянно возрастал, здесь же состоялись две панихиды. После 21 часа по настоянию санитарных служб гроб был закрыт и следующие два дня уже не открывался. За это время проститься с усопшим пришли сотни людей, были доставлены десятки венков, отслужено еще несколько панихид. Газеты публиковали репортерские отчеты о болезни Чайковского, интервью с врачами, родными и близкими покойного, тексты многочисленных телеграмм соболезнования.
Еще 25 октября по указанию императора Александра III было решено похороны проводить в Петербурге, причем все расходы на траурные мероприятия государь взял на счет казны. 28 октября, после отпевания Чайковского в Казанском соборе и грандиозного шествия по Невскому проспекту (в процессии принимали участие десятки делегаций от разных городов, организаций и учреждений), тело композитора было погребено на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. Три года спустя на могиле установили скульптурное надгробье, выполненное П.П. Каменским.
Смерть Чайковского вызвала острую общественную реакцию, которая выразилась прежде всего в обвинениях, адресованных лечившим его врачам. Сам факт заболевания холерой (хотя и достаточно редкий для человека привилегированного класса) в городе, являвшемся в то время одним из очагов холерной эпидемии, удивления не вызывал. К тому же из газет стало известно, что композитор был вообще склонен к желудочным заболеваниям, летом перенес холерину (легкая форма холеры), в Петербурге часто пил сырую воду (обычный источник инфекции), а утром 21 октября в порядке самолечения принял (как слабительное) щелочную воду «Гуниади», усилившую развитие болезнетворных микробов. Вопрос заключался только в том, где Чайковский мог заразиться — в ресторане Лейнера или дома, поскольку, по разным свидетельствам, сырую воду он пил и там, и там. Но этот вопрос оказался не столь принципиальным (даже с учетом начавшейся резкой критики ресторанных порядков, допускавших употребление некипяченой воды): роковая небрежность композитора была очевидна.
Иное дело — лечение больного. Здесь вся ответственность ложилась на плечи конкретных докторов, и трагический исход болезни мировой знаменитости не мог не вызвать волны негодующих выпадов в их адрес. Л.Б. Бертенсон и его ассистенты обвинялись в некомпетентности (отсутствие практического опыта лечения холеры, запоздалое применение ванны, незнание современных средств и т.п.), а также в преступной самонадеянности, выразившейся в нежелании созвать консилиум коллег, в отказе от помещения Чайковского в стационар с холерным отделением и т.п. В защиту врачей выступил М.И. Чайковский, дважды обратившийся с разъяснениями в газету «Новое время»: первый раз — с подробным описанием хода болезни, второй — с утверждением, что для спасения брата было сделано все возможное и никаких претензий к лечившим его докторам семья покойного не имеет; при этом выражалась глубокая признательность за их «сердечное и безупречно-тщательное отношение».
Другая волна эмоций возникла в связи с новым исполнением Шестой симфонии в концерте памяти Чайковского 6 ноября 1893 года. Потрясенная недавней трагедией публика с особой чуткостью восприняла «похоронные» настроения некоторых эпизодов симфонии. Неудивительно, что многие из слушателей (в том числе журналисты, давшие отчет о концерте в прессе) вынесли впечатление, будто Чайковский сам себе написал «реквием». Вскоре вслед за этим появились первые слухи о возможном «самоотравлении» композитора, причем существовали они только в устной форме: в печати не только тех дней, но и более отдаленных времен ни одного подобного намека не обнаружено.
Варианты легенд о добровольном уходе Чайковского из жизни, укоренившиеся в последующие десятилетия, можно условно отнести к двум основным направлениям: 1) скрытое самоубийство — в результате глубокого душевного кризиса композитор якобы намеренно искал смерти и специально часто пил сырую воду, надеясь заболеть холерой, а заболев, оттягивал приглашение врачей до тех пор, пока не убедился, что болезнь зашла слишком далеко и шансов на выздоровление нет; 2) вынужденное самоубийство — под угрозой громкого скандала (и даже судебного процесса) в связи с неминуемой оглаской гомосексуальных контактов Чайковского с человеком из окружения императора: композитор спас свою и семейную честь, приняв медленно действующий яд, воздействие которого схоже с характерными симптомами холеры, благодаря чему врачи и родные получили возможность все объяснить смертью от болезни.
Долгое время весьма популярной была легенда о том, что «приказ» о самоубийстве исходил от самого Александра III. В 1980-х широкую известность обрела еще одна версия «вынужденного самоубийства»: Чайковский якобы пал жертвой «суда чести» бывших однокашников-правоведов, приговоривших его (ввиду того же «гомосексуального скандала») покончить с собой (Orlova A. Tchaikovsky: The Last Chapter). Главные доводы автора публикации оказались спорными и шаткими, но с этого момента вопрос о причине смерти композитора, выйдя за рамки кулуарных сплетен и литературных фантазий, стал предметом острых дискуссий в печати и стимулировал ряд принципиальных исследований.
Поскольку базовые положения новой версии совпадали с традиционными обоснованиями самоубийства Чайковского (по линии мотивации — страх разоблачения уголовно наказуемого порока; по линии медицинской — противоречия в ряде свидетельств о ходе болезни композитора, прощание с покойным в открытом гробу и т.п.), критическому анализу подверглись прежде всего поводы к таким обоснованиям, а заодно был рассмотрен весь спектр проблем и неясностей, нашедших отражение в различных вариантах легенд о кончине Чайковского. Так, А. Познанский в ходе изучения социальных особенностей, сексуальных нравов и юридической практики России 2-й половины XIX в. пришел к выводу, что любые скандалы или репрессии в отношении Чайковского были малореальны — как в силу его высокого общественного положения, так и по причине вполне лояльного отношения к проявлениям гомосексуальности в царских кругах. Вопрос о яде, который мог применить композитор, имитируя холеру, также оказался надуманным: ни одно из доступных тогда ядовитых средств не отвечало нужным «требованиям».
Ученый-микробиолог Н.О. Блинов (потомок протоиерея В.Е. Блинова, крестившего Чайковского) особое внимание уделил медицинской стороне проблемы. Впервые подробно рассмотрев бытовавшие в России конца XIX в. представления о природе, профилактике и лечении холеры, а также биографии всех врачей, принимавших участие в лечении Чайковского, Блинов установил, что врачи действовали строго в соответствии с рекомендациями науки того времени. Им удалось спасти больного непосредственно от холеры в первую же ночь, на стадии, когда, по статистике, бывает до 90% летальных исходов. Но лечение не по их вине было начато поздно, и уберечь пациента от неизбежных осложнений (уремия, отравление крови и т.д.), приведших в итоге к смерти, докторам не удалось; спасти его могли бы лишь средства современной медицины.
Именно по причине смерти Чайковского
не от холеры, а в результате необратимых ее последствий (конечная стадия — отек легких и прекращение сердечной деятельности) стал возможен доступ к телу покойного в открытом гробу, и это не входило в противоречие с принципами профилактики того времени. Считалось, что действие холерных микробов было прекращено еще за два дня до смерти, к тому же и во время болезни, и в дни прощания с композитором в квартире постоянно принимались различные санитарно-дезинфекционные меры. То, что никто из общавшихся с больным родных, прислуги и друзей не заразился, — лучшее доказательство эффективности таких мер.
Касаясь теоретической возможности «сговора» врачей с целью сокрытия самоотравления композитора, Блинов детально изучил биографию докторов Чайковского и пришел к выводу: подобный сговор для этих людей был немыслим. К такому же заключению пришел и Познанский, рассматривая чисто логическую сторону событий.
Кропотливое исследование газетных публикаций и ряда воспоминаний о болезни и смерти Чайковского позволило объяснить большинство известных противоречий в показаниях свидетелей трагедии. Наряду с объективными факторами (разность в восприятии картины заболевания у врачей и близких композитора, психологическое отличие сиюминутной оценки событий от осмысления их спустя несколько дней и т.п.) было также выявлено множество субъективных причин, повлиявших в свое время на формирование недоверия к официальной («холерной») версии.
В первую очередь это репортерский ажиотаж вокруг болезни знаменитого композитора, погоня за «горячими» новостями, благодаря чему в газеты попадали неточности, искаженные сведения и прямая дезинформация: эмоциональные высказывания друга Чайковского, певца Н.Н. Фигнера, выдавались за «мнение д-ра Бертенсона»; интервью с самим Л.Б. Бертенсоном приводилось в такой передаче, что днем смерти Чайковского оказывалось 24, а не 25 октября, и т.д.
С другой стороны, к созданию путаницы «приложили руку» почтенные авторы появившихся позднее мемуаров. В.Б. Бертенсон, отсутствовавший в Петербурге с 22 октября (и приславший лишь телеграмму соболезнования из Москвы 26 числа), представлял дело так, что все дни находился у постели умирающего, а подробности для «освежения памяти» (воспоминания писались в1911 г.) испрашивал у М.И. Чайковского (письмо от 11.I.1911).
Племянник композитора Ю.Л. Давыдов и артист Ю.М. Юрьев в 1940-е совместно сочиняли мемуары о своем пребывании с Чайковским в ресторане Лейнера, красочно описывая подробности «рокового ужина» 20 октября, в то время как уже существовал ряд свидетельств: Давыдова и Юрьева в ресторане не было. Психологические мотивы подобных «вольностей» легко объяснимы: в обоих случаях близкие к великому композитору люди сочли возможным исказить истину ради придания большего веса собственной роли как очевидцев.
Давыдову, к сожалению, принадлежит особая роль в «мифотворчестве» последних десятилетий XX в. Утверждая в мемуарах и публичных лекциях, что никакого самоубийства не было, он тем не менее в частных беседах неоднократно сообщал, что дядя принял-таки яд. Авторитет главного хранителя фондов Дома-музея Чайковского (с 1945 года) и единственного из остававшихся в живых ближайших родственников композитора был настолько велик, что подобные «секреты» легко принимались на веру, укрепляя устную молву. С другой стороны, именно Давыдов высказал достаточно смелое, но психологически обоснованное предположение о том, что самые первые слухи о самоубийстве Чайковского могли возникнуть не без участия учеников-апологетов доктора Л.Б. Бертенсона, пытавшихся таким оригинальным способом «прикрыть» его от нападок за якобы неправильное лечение композитора.
Различные варианты слухов о «царском гневе» оказались не более чем красочным вымыслом. Александр III высоко чтил талант композитора. Его оперы и балеты часто посещались членами царской семьи, а выходившие из печати новинки исполнялись при домашнем музицировании. Отдавалось должное и выдающимся заслугам Чайковского как гражданина: он был награжден орденом Св. Владимира IV степени, пожалован пожизненной пенсией, имел также личный подарок от государя — ценный перстень. Смерть его, по свидетельству вел. кн. Константина Константиновича (Романова), «очень огорчила Царя и Царицу». «Как жаль его и что за досада!» — писал император министру двора И.И. Воронцову-Дашкову 25 октября по получении известия о кончине Чайковского. В тот же день государь отдал распоряжение об организации торжественных похорон композитора и лично корректировал план траурных мероприятий, представленный ему на рассмотрение И.А. Всеволожским. Сомнительно, что подобных знаков высочайшего внимания был посмертно удостоен человек, впавший при жизни в царскую немилость.
Весомым подтверждением исторических, психологических и медицинских обоснований ложности версий о самоубийстве Чайковского стал ряд документов, выявленных за последние годы. В то же время документов, подтверждающих подобные версии, так и не найдено. Смерть Чайковского от холеры зафиксирована в церковном свидетельстве от 28.Х.1893. Брат Чайковского Н.И. Чайковский, делая хозяйственные пометки на листе со списком траурных венков, записал: «Лечило от холеры — 3 доктора». В 1898 году В.Л. Давыдов в одном из писем к М.И. Чайковскому (оба — непосредственные свидетели последних дней жизни Чайковского) вспоминал: «Ведь у дяди Пети был страшный катар желудка, который в мои годы был, очевидно, слабее, но дошедший до крайности и наконец послуживший почвой для смертельной болезни». О начале заболевания Чайковского вспоминал и В.Б. Бертенсон: «он заболел только вследствие погрешности в диэте и питья горько-щелочной воды на тощий желудок». Сам М.И. Чайковский еще за день до смерти брата телеграфировал о ходе болезни уехавшему из Петербурга В.Б. Бертенсону: «Первый период миновал полная задержка мочи состояние тяжелое». Л.Б. Бертенсон 25 октября писал тому же М.И. Чайковскому: «Страшная болезнь, от которой погиб Ваш незабвенный брат, сроднила меня с ним, Вами и всеми теми, кому он был дорог. Я не могу придти в себя от страшной драмы, которую мне пришлось пережить, и решительно не в силах передать Вам всех мук, которые я испытываю!». Эти свидетельства из клинского архива композитора положили конец старым слухам и новым фантазиям сторонников версии о «неестественном» уходе Чайковского из жизни.
Остается теоретическая возможность «преднамеренного самозаражения» композитора холерой. Полностью отмести ее, безусловно, нельзя, так как никому не дано знать, что таилось в глубинах души Чайковского осенью 1893-го. Но, с одной стороны, обилие творческих, артистических и житейских планов, излагавшихся им в письмах и разговорах, а с другой — факт перенесения им в июле того же года легкой формы холеры, бациллы которой способны сохраняться в организме при определенных условиях до нескольких месяцев, — все это говорит скорее о том, что заболевание Чайковского было вызвано роковым стечением обстоятельств: предрасположенный к болезни организм в какой-то момент мог чутко среагировать на инфицированную петербургскую сырую воду.
Одно обстоятельство остается неразрешимым и вряд ли может иметь какие-либо материалистические толкования. Это предчувствие или предощущение композитором в 1893-м своей грядущей смерти. Оно явлено в музыке его «наиискреннейшей» (по словам самого Чайковского) Шестой симфонии, сочиненной в феврале—марте, угадывается в настроении последнего романса «Снова, как прежде, один» (апрель—май). Дважды встречаются и письменные упоминания Чайковского о возможной смерти — в обоих случаях при займе денежных сумм у близких знакомых (у Е.И. Ларош — в августе, у Ю.Э. Конюса — в октябре). Кроме того, есть свидетельства А.А. Брандукова и С.И. Танеева в прессе — о высказываниях композитора по поводу места своего будущего захоронения (Фроловское под Клином или Данилов монастырь в Москве), сделанных в октябре, перед отъездом в Петербург.
Интересные наблюдения можно найти в малоизвестных воспоминаниях В.Л. Сапельникова, видевшегося с Чайковским в июне: «В нем не было и тени желания рисоваться: этот человек был — сама искренность. Тем загадочнее, конечно, является предчувствие близкой смерти, которое появилось у него за несколько месяцев до кончины. Это предчувствие как-то сразу охватило все существо Петра Ильича и сделало его неузнаваемым... Из веселого и жизнерадостного он сразу превратился в человека, подавленного мыслью о близкой смерти. <...> Раздался второй звонок. Пора было занять место в вагоне. Мы встали. Петр Ильич взял мою руку и долго держал в своей руке. “Прощай, — сказал он наконец, — может быть, мы видимся уже в последний раз”. В звуке его голоса я почувствовал как бы последний привет дорогого мне человека. На его добрых глазах показались слезы».
Даже с учетом известной доли субъективности автора (воспоминания относятся к 1909 г.) это свидетельство не может быть полностью проигнорировано, тем более что оно явно перекликается с наблюдениями самого близкого композитору человека — его брата Модеста Ильича: «Он словно перестал принадлежать себе и нехотя должен, не может не подчиниться чему-то мощно и неотразимо овладевшему им. Что-то захватило его волю и распоряжается вопреки ему. <...> Это таинственное “что-то” было безотчетно тревожное, мрачное, безнадежное настроение, ищущее успокоения в рассеянии, какое бы оно ни было. Я не объясняю его предчувствием близкой смерти: для этого нет никаких данных. Да и вообще отказываюсь от непосильной задачи разгадать эту последнюю психологическую эволюцию глубин духа Петра Ильича, но, указывая на нее, не могу не указать на параллель с тем, что предшествовало всякому резкому повороту в его жизни. Как перед избранием музыкальной карьеры в начале 60-х годов, как в Москве перед женитьбой, как в 1885 году, перед тем, что из уединения он выступает “на показ людям”, — так и теперь чувствуешь, что “так продолжаться не может”, что готовится новый перелом, нечто кончается и дает место чему-то новому, неизвестному. Смерть, явившаяся разрешить положение, имела характер случайности, но что она предстала, когда так больше не могло продолжаться, — для меня несомненно, и я не могу отделаться от впечатления, что 1892, 1893 годы в жизни Петра Ильича были мрачным кануном какого-то нового, светлого обновления».
Данные выводы, сделанные автором биографии Чайковского на последних ее страницах, видимо, и следует считать самыми взвешенными и объективными: случайность оборвала жизнь великого композитора, но была она проявлением непостижимой для других и ведомой лишь одному ему закономерности...
Упомянутые персоны, псевдонимы и персонажи
С 10 октября 1893 года Чайковский находился в Петербурге в связи с подготовкой к первому исполнению Шестой симфонии (16 октября). Планируя уехать в Москву к 23 октября (на один из концертов Императорского русского музыкального общества), он временно поселился у М.И. Чайковского и В.Л. Давыдова, в квартире, снятой родными композитора незадолго до его приезда (угол Малой Морской и Гороховой улиц, д. № 13/8, кв. 21). Вся первая неделя пребывания в столице была занята репетициями с оркестром, а в свободные часы — помощью брату и племяннику в обустройстве квартиры. Дни после премьеры заполнялись общением с родственниками и друзьями, деловыми переговорами и перепиской, посещением театров и ресторанов. 
Смерть Чайковского вызвала острую общественную реакцию, которая выразилась прежде всего в обвинениях, адресованных лечившим его врачам. Сам факт заболевания холерой (хотя и достаточно редкий для человека привилегированного класса) в городе, являвшемся в то время одним из очагов холерной эпидемии, удивления не вызывал. К тому же из газет стало известно, что композитор был вообще склонен к желудочным заболеваниям, летом перенес холерину (легкая форма холеры), в Петербурге часто пил сырую воду (обычный источник инфекции), а утром 21 октября в порядке самолечения принял (как слабительное) щелочную воду «Гуниади», усилившую развитие болезнетворных микробов. Вопрос заключался только в том, где Чайковский мог заразиться — в ресторане Лейнера или дома, поскольку, по разным свидетельствам, сырую воду он пил и там, и там. Но этот вопрос оказался не столь принципиальным (даже с учетом начавшейся резкой критики ресторанных порядков, допускавших употребление некипяченой воды): роковая небрежность композитора была очевидна. 
Различные варианты слухов о «царском гневе» оказались не более чем красочным вымыслом. Александр III высоко чтил талант композитора. Его оперы и балеты часто посещались членами царской семьи, а выходившие из печати новинки исполнялись при домашнем музицировании. Отдавалось должное и выдающимся заслугам Чайковского как гражданина: он был награжден орденом Св. Владимира IV степени, пожалован пожизненной пенсией, имел также личный подарок от государя — ценный перстень. Смерть его, по свидетельству вел. кн. Константина Константиновича (Романова), «очень огорчила Царя и Царицу». «Как жаль его и что за досада!» — писал император министру двора И.И. Воронцову-Дашкову 25 октября по получении известия о кончине Чайковского. В тот же день государь отдал распоряжение об организации торжественных похорон композитора и лично корректировал план траурных мероприятий, представленный ему на рассмотрение И.А. Всеволожским. Сомнительно, что подобных знаков высочайшего внимания был посмертно удостоен человек, впавший при жизни в царскую немилость. 
