Рецензия
Принцип науки — разделение дисциплин. Научное знание — всегда специализированное, не существует науки обо всем: такая «наука» может быть только шарлатанской. Поэтому приходится все время определять и переопределять дисциплинарные границы, заново членить познавательные объекты, переосмысливать взаимоотношения между дисциплинами. Модное слово «междисциплинарность» выражает лишь один из аспектов этого процесса; нередко объединение разных научных дискурсов не столь актуально, как их размежевание. В здоровой институциональной структуре перегородки между дисциплинами скорее стесняют развитие; когда же научная традиция переживает затяжной кризис, как сейчас в России, важнее бывает точно отдавать себе отчёт, к какому именно дискурсу принадлежит научное высказывание, в каких институциональных рамках и к каким партнерам оно обращается.
Энциклопедическое издание «Поэтика: Словарь актуальных терминов и понятий» — важное и долгожданное событие. В нем сделана попытка суммировать достижения не литературной науки вообще (как в «Литературном энциклопедическом словаре» 1987 года или в «Литературной энциклопедии терминов и понятий» 2003-го), а именно поэтики, науки об устройстве и анализе литературного произведения. Здесь невозможно ни подробно оценивать внушительную работу, проделанную большим коллективом авторов, ни сравнивать новый словарь с прежними. Зато это хороший повод поразмышлять о том, как артикулируется сегодня заглавная дисциплина: в данном издании это происходит путем целого ряда более или менее осознанных ограничений.
В предисловии Н. Д. Тамарченко сказано, что материал словаря ограничен собственно терминами поэтики, то есть исключены историко-литературные термины вроде названий эпох или школ (впрочем, есть статьи «Барокко поэтика», «Реализма поэтика», «Авангардизма поэтика», намечающие концептуальную схему этих исторических объектов), оставлено в стороне большинство терминов специальных литературоведческих дисциплин (в качестве примера названо стиховедение, но не текстология и не нарратология, что было бы тоже логично; впрочем, о первой из них статей и нет, а о второй — мало), наконец, «бoльшая часть понятий, относящихся к методологии литературоведения и его истории» (с. 3; примеров не приведено, возможно, имеются в виду такие понятия, как «эволюция», «литературное направление» и т. п.). Все эти ограничения оправданны и разумны, равно как и отмежевание литературной поэтики от поэтики фольклора, термины которой учитываются в словаре лишь постольку, поскольку заимствуются литературной поэтикой. И уж вовсе безусловное сочувствие вызывает принципиальное решение не отражать в словаре нередкие попытки религиозного «литературоведения», когда научный анализ «подменяется исповеданием веры (зачастую — подчеркнуто конфессиональным) на материале и по поводу Пушкина, Достоевского и т. д.» (с. 183, статья Н. Д. Тамарченко «Поэтика»).
Следующее ограничение, о котором в предисловии сказано кратко, без пояснений, — культурно-национальное: «Словарь ограничивается терминами и понятиями европейской и, в особенности, русской поэтики» (с. 4). Что ж, исключение экзотических традиций вроде индийской или китайской можно признать законным средством гомогенизации материала: история сложилась так, что именно в европейской культуре поэтика развилась в настоящую науку в современном… европейском же смысле этого понятия. Труднее будет отстаивать следующую синекдоху, когда вместо поэтики в целом берется «в особенности русская поэтика». Конечно, наша страна вправе гордиться своими мировыми достижениями в этой науке. Но существует ли вообще национальная наука как отдельный предмет для словарной нормализации? Легко представить себе словарь русского языка, словарь русской философии, энциклопедический словарь русской литературы, словарь русской истории — в смысле исторических событий и деятелей; а вот уже название «словарь русской историографии» звучало бы странно, двусмысленно — это о чем, об исследованиях русской истории (в том числе выполненных зарубежными авторами) или об исторических исследованиях в России (включая работы о зарубежных странах)? И уж совсем нелепо выглядели бы попытки составить «словарь русской физики», «русской химии» или «русской математики». Закономерность очевидна: национальную специфику имеют вненаучные ряды фактов, связанные с судьбой и культурой того или иного народа, тогда как науки — и естественные, и гуманитарные — интернациональны, в них свободно циркулируют идеи, понятия и термины, созданные в разных краях. Поэтому ограничивать изложение науки только тем, как она развивалась в твоей собственной стране, — дело рискованное, тут легко впасть в изоляционизм, а то и в провинциализм, свести универсальную науку к местной «культуре [1]. Справедливости ради надо признать, что словарь «Поэтика» достаточно гибко следует своей «культурнонациональной» программе: в нем сказано и о западной нарратологии, и о рецептивной эстетике, и даже о постструктурализме и деконструкции; и все-таки в списках литературы ко многим словарным статьям не встретить ни одной ссылки не то что на иностранные издания (допустим, они малодоступны рядовому студенту и даже преподавателю, которым предназначается словарь), но и на русские переводы трудов зарубежных исследователей.
Наконец, последнее ограничение, совсем молчаливое, происходит уже в рамках собственно поэтики. Согласно опять-таки предисловию, ее «естественными пределами <…> считаются философская эстетика и лингвистика» (с. 3). Так вот, судя по новому словарю, она гораздо больше тяготеет к первому из этих «пределов», нежели ко второму. Лингвистические теории художественного письма излагаются скудно и случайно, несмотря даже на наличие специальной статьи «Лингвистическая поэтика» (автор Н. А. Фатеева). Есть почему-то статья «Пароним» (автор А. Г. Степанов), но нет «Синонима» и «Омонима» — а что, разве они меньше применяются в поэзии, чем паронимы? Есть статья «Разноречие» (Н. Д. Тамарченко), но в ней изложена только «металингвистическая» концепция Бахтина и Волошинова, а собственно лингвистическая теория разноречия/разноязычия по Виноградову даже не упомянута [2]. Не говорится ничего или почти ничего о таких языковых явлениях, как «шифтер» или «иллокуция», имеющих прямое отношение к созданию художественного эффекта речи [3]. Не сказано о лингвистической теории метафоры и метонимии по Якобсону, и даже якобсоновская теория поэтической функции хоть и упомянута трижды — в уже названной статье Н. А. Фатеевой и еще в статьях «Стиховедение и поэтика» и «Язык поэтический» (обе — А. Г. Степанов), — но всякий раз очень бегло, без перечня пяти других функций высказывания, на фоне которых выделяется поэтическая функция; причем упомянута главным образом применительно к стихотворной речи; а ведь понятие вводилось для художественной словесности вообще. Подобные лакуны не объяснимы установкой на «русскую поэтику»: положим, об иллокуции больше толкуют в западной науке, но кто же скажет, что Виноградов и Якобсон — не русские учёные?
Итак, «лингвистический предел» поэтики в словаре лишь кратко обозначен для памяти. Иное дело — ее «философско-эстетический предел». Он представлен очень широко: это не только статьи «Эстетика и поэтика» и «Эстетический объект» (обе — В. И. Тюпа), но также и «Архитектоника», «Завершение художественное», «Мимесис», «Первообраз», «Стилистическая трёхмерность» (все — Н. Д. Тамарченко), «Образ художественный» (М. М. Гиршман), «Ценностная структура» (Л. Ю. Фуксон) и еще ряд других статей, в названиях которых эстетический подход не столь очевиден, но, по сути, господствует именно он. Собственно, таковы практически все основополагающие теоретические статьи, посвященные наиболее общим проблемам литературного творчества. Эстетика явно тянет на себя одеяло поэтики.
Более того, это не какая угодно эстетика. В словаре открыто господствует — служит «языком-посредником», как заявлено в предисловии, — одно конкретное направление в философской эстетике, а именно «эстетика словесного творчества» М. М. Бахтина (с. 6); именно к ней отсылают специфические, нередко эзотеричные термины, образующие категориальный костяк словаря, — та же «стилистическая трёхмерность», или «внежизненная активность», или более расхожие «полифония», «карнавализация» и т.д. [4]. Что ж, Бахтин — конечно же, гениальный мыслитель, но ведь он писал не обо всей литературе, а главным образом о литературе классического типа (известно его равнодушие к авангардизму), главным образом о повествовательной прозе, где есть персонажи с их «чужим словом» (его толкователям приходится проявлять чудеса изобретательности, находя аналоги «персонажей» в лирике), и вообще об искусстве, понимаемом как репрезентация — прежде всего как репрезентация человеческих личностей. Все это несамоочевидные решения, еще более сужающие методологический кругозор словаря, и их ограничительный смысл никак в нем не оговорён. Вообще, следует помнить, что философская эстетика — умозрительная дисциплина, ее данные и законы подкрепляются абстрактной спекуляцией и интуитивным консенсусом, а не объективной филологической проверкой. А потому и поэтика, отдающая столь резкое методологическое предпочтение эстетике перед лингвистикой, рискует в пределе — по своей идейной тенденции — оказаться нефилологической поэтикой. Во всяком случае, в словаре представлен «авторский», намеренно односторонний проект этой дисциплины, который не стоит отождествлять со всей современной наукой о художественном тексте [5].
<…>
___________________________________________
[1] Об ущербности попыток делить науку о литературе национально-географическими (а не дисциплинарными) границами я уже писал в связи с другим энциклопедическим словарем, не «русским», а «заграничным» по предмету — «Западное литературоведение ХХ века» (2004) (НЛО. 2005. № 72. С. 332-335).
[2] Полное название статьи Н. Д. Тамарченко — «Разноречие прозаическое»; предполагается, стало быть, что в поэзии разноречия не бывает (?). Эта статья дублируется в словаре статьей (не отсылкой, а именно другой статьей) «Гетероглоссия», автор которой В. И. Тюпа прямо признает, что данный термин — просто «английский перевод <…> неологизма М. М. Бахтина разноречие прозаическое» (с. 45). О лингвистической стилистике Виноградова не сказано и здесь.
[3] Об иллокуции есть лишь косвенное упоминание в статье В. И. Тюпы «Дискурс», называющей в числе разновидностей последнего перформатив, но не объясняющей, как это понятие используется в современной теории литературы.
[4] Впрочем, словарная статья «Карнавализация» (А. Скубачевска-Пневска) — это как раз отличный пример четкого и ясного изложения одного из самых сомнительных, скомпрометированных безответственными эпигонами бахтинских понятий.
[5] В силу сказанного рецензируемый словарь несопоставим с другим справочным изданием — «Европейская поэтика от античности до эпохи Просвещения», выпущенным теми же двумя издательствами в 2010 г.: этот «энциклопедический путеводитель» мало того что не является словарем (материал расположен не по алфавитному, а по историко-тематическому принципу), но и задача его другая: описание концепций прошлого, а не их нормализация согласно какой-либо одной современной теории.
(Нет голосов) |